«Живем только раз – зато каждый день»

Сегодня , 31 декабря 2003 года, утро. В 2 часа ночи мы с женой вернулись домой.

Нянчились с восьмимесячной внучкой, пока ее родители с коллегами провожали Старый год. Пришел, попил любимого зеленого чая, полежал, полежал и понял, сна не будет. В отличие от жены – я не страшусь бессонницы, даже люблю ее. «Бог зовет на разговоры». Вспоминаешь прошлое, чаще стыдишься его, чем гордишься. Провалялся до четырех часов и пошел на работу. На площадке стоит сосед Николай, мужик с большим запасом подначек. Жена его, Клавдия Яковлевна, физик по образованию, не любит мужа в пьяном состоянии и может даже побить. Он, богатырского телосложения, это безропотно сносит, поскольку любит их (жену и водку). Когда ему уж очень хочется попить, он уезжает на дачу. Мне он об этом сообщает так: “Возникла необходимость в мероприятиях по снегозадержанию».

А сегодня он говорит: «сын ко мне приехал, моряк, три раза тонул – вот медаль дали». Я смотрю, а на медали профиль Ломоносова. «Откуда, говоришь, приехал ?» «С Тамбова!» «Да, я знаю, нет морей ширей и глыбже, чем море Тамбовское!»

Перефразируя Айзека Азимова, хочу заметить: «В нашем мире не действует до конца ни одно из правил, в том числе и это! Чем и прекрасен этот мир!»

Поэтому эти заметки я назвал «Жизнь замечательна!»

Начало.

Моя жена, филолог, в этом году привезла из деревни байки мужа ее подруги. Он их печатал в газете местной, а сейчас захотел издать книгу. Некоторые байки великолепны, но есть и другие. Книга уже на выходе , жена постаралась. Вот и я подумал: буквы я тоже знаю, чего ж не писать. Все лучше, чем водку пьянствовать. Может, внуки прочтут обо мне и товарищах, да и друзья живые тоже. «Смотри - ноги тех, кто тебя вынесет, уже стоят за дверьми». (Экклезиаст).

Я родился в деревне Малая Вильва Мало-Вильвенского сельсовета Александровского района. Мать, Коняева Афимья Семеновна, из крестьян, родилась в деревне Пистим того же сельсовета. Замуж вышла за уроженца Малой Вильвы, Никулина Александра Дмитриевича, отца моих братьев по матери. Александр Дмитриевич погиб в 1943 году, под Орлом. Мать была женщина красивая и веселая, но замуж вышла только в 1961 году, став снова Коняевой. Мужчины, однако, были, так как дети рождались. По чьим-то данным я был 24-м, а после меня еще была девочка. Время было тяжелое, дети гибли от болезней и несчастных случаев. Выжило нас лишь четверо: Влас (1929 г.), Иван (1930 г.), Михаил (1936 г.) и я, «заскребыш», (1949 г.). Меня в семье баловали и мать и братья. Мать с работы всегда что-нибудь приносила от «зайчика»: то недоеденный кусок хлеба, земляничку, малинку и всякую другую ягодку, собранную впопыхах. А один раз принесла для забавы двух живых, маленьких зайчат.

Дом наш, построенный Александром Дмитриевичем, был небольшой –два окна на улицу да одно во двор. При мне он уже был гнилой, зимой углы были в инее, а иногда и во льду. Зиму проводили на русской печи.

Рядом стоял дом Семена Дмитриевича, брата Александра Дмитриевича. Это был пятистенок, оставленный Семену Дмитриевичу отцом. Семен Дмитриевич не воевал, остался живым, всю жизнь в колхозе проработал в начальниках, поэтому дом его был теплым, красивым и богатым. Жена его, Калерия, работала медсестрой, дети, мои «братья» Валерка и Витька, росли здоровыми и упитанными – щек из-за ушей не видно. У нас был общий двор, в котором мы вместе играли. Когда нам с Валеркой было по 3-4 года, мы впервые напились. Гости сидели за длинным столом, а у стены, напротив стола, стояла четырехведерная бочка браги с краном внизу. Когда компания захмелела, им стало лень ходить цедить в кружки, а кувшинов, почему-то, не было. Наливать и разносить снарядили нас с Валеркой. Один раз нас заставили выпить по кружке, после чего мы «забастовали» – сели под бочкой, наливали, пили и хохотали. Вскоре нас разнесли по постелям.

В деревне была всего одна улица и несколько проулков. По всей улице росла мягкая, мохнатая трава-мурава, на которой так прекрасно было валяться летом, дурацкого обычая выливать помои на улицу в Малой Вильве почему-то не существовало.

Один заулок выводил к висячему мосту через Вильву, рыже-бурую реку, несшую ядовитые подземные шахтные воды. После весеннего разлива река оставляла на заливном лугу толстый слой ржавого осадка, поэтому на лугу ничего не росло. На другом берегу, недалеко от реки, была бревенчатая гать. Это проходила, говорят, знаменитая «Бабиновская» дорога – первый прямой путь из России в Сибирь.

Отец мой, Борисенко Иван Федотович, украинец, уроженец Днепропетровской губернии, был довольно грамотным человеком. В юности был селькором какой-то газеты, описывал сельские дела и события, за что был обстрелян местными то ли властями, то ли бандитами. До 1933 года был коммунистом, исключен был во время «Великого украинского мора» за неуплату членских взносов, так как несколько месяцев не только ходить, а встать не мог от голода. Кто спас его от смерти, я не помню. Во время войны дважды бежал из плена, в первый раз выдала жена, в последний раз был выдан немцам местным родственником-полицаем. Освободили его американцы. И был привычный тогда допрос. Если признаешься, что сдался в плен добровольно, то тебя ждут просторы Урала и Сибири. А если нет – ну, брат, извини.

Отец работал в соседней деревне Брагино продавцом в сельпо, так как был грамотный. К местной власти был всегда в «оппозиции», печатал байки и частушки о пьянстве и воровстве местного начальства. Частенько доставалось нашему родственнику Семену Дмитриевичу с его всегда красным носом, умершим за рабочим столом не совсем трезвым.

Власти сослали отца за критику в конюхи, кем он и проработал до пенсии. В нашем доме я его не помню, а помню мать его, мою бабку, красивую хохлушку, до старости сохранившей ямочки на щеках. Она приехала водиться со мной, хотя отец уже давно не жил с нами.

К отцу я ходил в деревню Пистим, частенько оставался ночевать. Семья была большая, дети спали на полу, находилось место и мне. Перед сном обязательно читали, чаще вслух. Отец по вечерам писал: частушки, байки, трактат о государственном устройстве, книгу о красном командире Примакове. Во время гражданской войны отца едва не расстреляли красные за то, что он не дал реквизировать общественное стадо, которое он пас. Заступился за отца Примаков. После 20-го съезда отец для реабилитации расстрелянного «врага народа» Примакова вел активную переписку с центральными архивами партии и армии, папка данных о красном командире росла и пухла. Издать ее ему не удалось. Во время разоблачения культа личности власти ходили по домам и снимали портреты Сталина. Отец не дал снять. «Это мой благодетель, ведь благодаря ему я живу в этом гнилом краю». Когда его реабилитировали и разрешили уехать, он съездил на родину, но жить там не остался. Встречался с человеком, выдавшим его немцам. Тот давно отсидел за пособничество немцам, жил богато, имел хорошую работу. Ох, глупа и жестока была советская власть даже со своими защитниками, потому и пала.

По философским взглядам он был непоследовательный толстовец. Не дай бог наступить на муравья, жучка, червячка, когда мы идем на охоту или уже охотимся!?. Брали рябчиков, тетеревов, зайцев. Однажды в осенние каникулы мы каждое утро стреляли тетеревов влет после их ночевки в снегу. Может, я бы и стал заядлым охотником, но помог случай. Я подстрелил вальдшнепа. На теле его не было крови, и когда я обнаружил причину смерти, у меня мгновенно выработалось отвращение к охоте. У вальдшнепа дробинкой отбило кончик клюва. Он погиб от шока, от ужасной боли, а может и от стыда.

Отец умер в 1974 году от сахарного диабета. Похоронен в Александровске.

Первые воспоминания. Я рос черноволосым, черноглазым мальчиком, с ямочками на щеках. Херувимчик. Подруги говорили матери Афимье – вот растет бабья погибель. Женский пол меня сильно интересовал до поступления в университет, а там приоритеты сменились. Вспоминаю: « мне два года, все ушли и меня заперли. Я реву и дергаю свои волосы. Когда пришла мать, все мои прекрасные волосы лежали на полу. Вскоре, когда волосы отрасли, случилась другая беда. В доме была пирушка, и меня отправили на улицу. Я отошел недалеко, когда на меня напал «громадный» соседский петух. Я побежал от него, он догнал и свалил меня. С победным клекотом он начал клевать мою голову. Какое счастье, что пирушка была не вседеревенской. Меня отбили соседи, но негодяй успел накопать на мне 9 ям. Петуха зарубили, а мне побрили голову для лечения. Лет до 10-15 ямы прощупывались.

Если говорить о лечении, то наша изба походила на лазарет. Когда мать была дома, то всегда в гостях были одна или несколько подруг. Они ставили друг дружке банки, пиявок, делали массаж для снятия «надсады» и натирались змеиным ядом. Так и слышится: «Ты мне крыльсы-то натри, натри сильнее.» Но самым любимым занятием было у них искать вшей и гнид. Как сейчас помню – подружка сидит, положив голову матери на колени. Мать широким столовым ножом откидывает прядь за прядью и этим же ножом давит местную фауну – только треск стоит. И так же они «трещат» о местных событиях и даже о политике. Такой вот дамский клуб-лекарня.

Первое сексуальное открытие.

Ко мне пришла играть подружка моего возраста. Мать куда-то ушла и нас закрыла. Но мы веселились, бегали, орали, дурачились, как все дети. Было жарко, мы разделись, повесили свои штанишки рядом на спинку кровати и продолжали играть. Я посмотрел на подружку, на себя и поразился. Где у нее дырочка, у меня палочка, да на том же самом месте. Наверно, это неспроста! Когда пришла мать и увидела рядышком наши штанишки, все хотела узнать, чем мы занимались. И чем мы могли заниматься в три года? Варенье лопали. Я промолчал о своем сексуальном открытии.

О братьях.

Мой самый старший брат Влас до армии работал с геологами, затем служил пограничником в Таджикистане, повредил ноги, долго лечился в госпитале. После демобилизации работал секретарем Мало-Вильвенского сельсовета, женился на местной учительнице Галине Васильевне и, когда родился Сергей, переехал в город Александровск. Окончил машиностроительный техникум, затем заочно исторический факультет Пермского университета. Работал мастером, начальником цеха, начальником конструкторского бюро и до пенсии заместителем председателя райисполкома. Всю жизнь много читал, собирал книги, был председателем общества охраны памятников истории и архитектуры и многих других обществ. До конца дней своих он был убежденным коммунистом, свято верил в правоту всего содеянного партией. Как-то я стал ему рассказывать о книге Антонова-Овсеенко «Портрет тирана», книге тенденциозной, но яркой. Услышав фамилию автора, он не стал дальше слушать: «Так он же троцкист!». Тут у него все было разложено по полочкам и ярлык, данный когда-то, был несмываем.

Иван в армии не служил, школы не закончил, работал плотником и столяром. Человек был горячий, вспыльчивый, непоседливый, насчет выпить был не дурак. Судьба забросила его на Северный Кавказ, там он пробыл недолго, вернулся домой. О Кавказе вспоминал, ругаясь: «Картошка растет меньше куриного яйца и пахнет мылом». Когда он приезжал домой, я всегда спал с ним на полу. Но … однажды, Иван привел домой жену, спать они легли на полу. Я, как всегда, наладился спать с Иваном, но он сказал, что теперь я буду спать на печке. Я страшно обиделся, сидел на кухне и думал, как изменнику отомстить. Решил зарезать его кухонным ножом… Когда все утихли, я подкрался к Ивану и ударил его ножом. Но …кто-то скажет, что сработала подсознательная система запретов, а кто-то, что бог рукою управлял. В момент удара рука скользнула по ножу и я ударил Ивану по лбу, но не лезвием, а толстой деревянной ручкой. Удар был очень звучный, все проснулись и Иван не успел меня даже толком поколотить – отнял Влас. С Иваном мы быстро помирились.

Не помню, до этого случая или после, Иван работал плотником в Александровском совхозе. Был праздник – Александровску указом правительства был присвоен статус города. До этого он был поселком. Вообще-то наш Александровск в отличии от других, назван не в честь одного из трех императоров Александров. Кроме Демидовых и Строгановых, большие имения имели на Урале князья Всеволожские со «столицей» в имении Всеволодо-Вильва. В это имение в начале 20-го века приезжал А.П.Чехов к своей родне. Всеволожским принадлежали Александровский и Кизеловский районы в доле с князьями Абамалек-Лазаревыми. Так вот Александровск был назван в честь сына Апександра Всеволожского. В праздник города я жил у Ивана. Помню, рядом жили несколько семей хохлов. Я все дни проводил с ними и с первого дня, как заметил Иван, «бачил по мове». Когда я уехал, мгновенно исчезло и знание украинского. Я понимаю это, как знание предков.

Как-то я прибежал к Ивану на стройку и сказал: «Дай мне палку для сабли». Иван ушел и через пять минут вернулся с саблей. Что это была за чудо-сабля?! Изогнутая, с клиновидным сечением, с резной ручкой, так ладно сидевшей в руке. Я обиделся: «Ты ее давно сделал, почему не приносил?». «Я ее сделал только что, на, понюхай.». Действительно, пахло свежеобработанной древесиной. «У тебя, наверное, станок есть по изготовлению сабель?». «Да нет, я ее вырезал топором». Позднее я не раз убеждался, что он был талантливым плотником.

Потом Иван переехал в Кизел, работал строителем, после окончания техникума, мастером. Выстроил дом в поселке «Девятая Делянка». Я часто жил у него, чем-то помогал в строительстве вместе с его приемным сыном Василием. С тех времен я перенял любимое блюдо Ивана: в плошку наливается нерафинированное подсолнечное масло, круто солится и в него макаешь горячей разваренной картошкой.

Вскоре Иван развелся, женился на Виктории Семеновне и уехал жить в Ульяновск. Я приезжал к нему в 1970 году, на столетие вождя, хотел поучаствовать в строительстве мемориала Ленина, но пришлось строить коровники и гаражи. Много было выпито вина «Волжского» с Иваном и его друзьями. Там я впервые узнал о биче – бывшем интеллигентном человеке. Нигде не работавшие бичи были объединены в группу – «дикую дивизию», в память о «дикой дивизии» Гая, освободившей Ульяновск от белых. Каждому бичу отводился надел, в котором он мог собирать бутылки и воровать, продавая краденое в других наделах. Ну, чем не дети лейтенанта Шмидта? Когда бич уже не мог существовать за счет таких заработков, он шел строить. Утром его забирал автобус, вез на работу, как правило, стройку – ведь это было время бурного строительства коммунизма. Там его кормили, в конце рабочего дня выдавали деньги и развозили по домам. Так родился и зрел новый российский капитализм на родине ленинизма.

В 1977 году Иван забрал к себе мать. Мы с сыном в 1979 приезжали в гости в поселок Ишеевку. Страшный был год. В новогоднюю ночь прекратилась подача тепла в правобережную часть города и ударил мороз под 40 градусов. Народ этого в пьяном угаре не заметил, лишь трезвые, обнаружив холодеющие батареи и узнав об аварии на ТЭЦ, взяли на себя ответственность и слили воду с батарей. Но это была лишь доля процента населения. Остальная часть жилья и все учреждения остались с лопнувшими батареями и трубами. Когда, в начале января, приехали мы с сыном, потеплело до минус двадцати, но начались метели. Население занималось демонтажем лопнувших труб и радиаторов, которыми были заставлены тротуары. По проезжей части ходили танки для пробивания тоннелей в сугробах и уже за ними шла снегоочистительная техника.

Весной этого же года Иван получил трехкомнатную квартиру на станции Лаишевка. До этого они жили впятером в двухкомнатной квартире деревянного дома. Был сарайчик с курами и кабанчиком. За живностью ухаживала мать, что ей нравилось, так как в нашей семье всегда были корова, свинья, куры, некоторое время гуси и индюки. Перед переездом в Лаишевку живность извели, соседки-подружки остались в Ишеевке, а здешние бабули сидели по благоустроенным квартирам. Жить стало скучно и примерно через месяц после переезда, 16 июня 1979 года, мать умерла. В феврале 1981 года, в день открытия 26-го партсъезда умер беспартийный Иван. Умер от рака легких, но до самой смерти курил свой «Северок».

Брат Михаил закончил «семилетку» в нашей деревне и устроился токарем на АМЗ, Александровский машиностроительный завод. Служить был призван на флот (Кронштадт и Севастополь), демобилизован был досрочно в связи с Хрущевским сокращением армии и флота. Опять устроился на завод, по вечерам учился в машиностроительном техникуме. Был мастером, начальником смены, цеха, патентного и конструкторского бюро, до Ельцина работал заведующим промышленно-транспортного отдела райкома КПСС. После флота он жил в «общаге» в компании еще трех веселых парней. Я приезжал к ним в гости во время каникул. Однажды летом я сидел на берегу Александровского пруда с удочкой. Пруд очень живописный и большой – второй в области по площади после Очерского. Клевало плохо, так как пруд был забит молевым лесом. От скуки я решил побегать по плавающим в воде бревнам. Занятие было рискованным – после прыжка на бревно, оно тонуло и надо было срочно прыгать на другое. Короче, по бревнам надо было бегать и довольно быстро. Занятие было вдвойне рискованным, так как для страховки была необходима кампания, но я еще не успел обзавестись такой роскошью. Как гласит одно из следствий закона Мэрфи: «Все, что может случиться- случается, что не может случиться- случается тоже». Я отбежал уже довольно далеко, когда оступился. Вынырнув, хотел сразу залезть на бревно и бегать далее. Бревно ушло под воду и никак не желало вылезать наружу вместе со мной. Я стал озираться, выпрыгивая из воды. Время было рабочее и дул ветер, поэтому не было ни рыбаков, ни пацанов. Лишь вдалеке маячила лодка, но я не желал, чтоб меня спасали – сам выберусь. Вначале я решил сделать из бревен затор и, выбравшись на него, бежать к берегу. Идея оказалась неосуществимой для меня – бревна, такие легкие в воде, становились очень тяжелыми в воздухе и никак не желали взбираться друг на друга. Более того, собранная небольшая кучка бревен легко разваливалась под следующим бревном. Вот если бы бревна связать, хотя речной травой, которой так много в реке Лытве и в верховьях пруда. Поныряв, я отказался от этой затеи – в этом месте пруд был глубоким и без травы. Оставалось простое, тупое решение – плыть к берегу, расталкивая бревна. Как я сейчас понимаю – просто утонуть мне не грозило. Мне было, видимо, суждено утонуть от переохлаждения. Как показывает британская хроника кораблекрушений, люди, не утонувшие сразу от испуга, стресса, тонут из-за переохлаждения. Сколь ни тепла вода, но, если ее температура ниже температуры тела теплокровного существа, переохлаждение будет обязательно через определенное время. Существует формула, рассчитывающая время смерти в зависимости от температуры воды. Что касается меня, был август, вода в пруду бодрила и кончина моя, видимо, была недалека. Меня спасла компания, катавшаяся на лодке. Один из них, Виктор Труфанов, был другом брата и жил с ним в комнате. Он давно наблюдал за моими забавами и счел дальнейший заплыв на выживание бессмысленным. Я умолял Труфанова не рассказывать о происшествии брату, но он был неумолим. Последовал высочайший указ и я убыл в родную деревню, так и не научившись бегать по бревнам и не обзаведясь друзьями. К брату Михаилу приезжал часто, жил годами, прошел вместе с ним через все его квартиры: на Ким, Кирова, Ленина, Халтурина и снова Ленина. Но об этом в другой раз.

Пособник империализма.

Это было в начале марта 1953 года. Брат Михаил пришел домой из Александровска и лег спать, так как пришел с ночной смены. Он с 14 лет работал на Александровском машиностроительном заводе токарем. По малости лет и роста за станком он работал на небольшой скамеечке, это он, уже позднее, на флотских харчах прибавит в росте. Перед тем, как лечь спать, он показал «чудо техники» – настоящий фонарик, с которым он по ночам преодолевал 20 км от Александровска. После демонстрации фонарика, брат незаметно достал из него батарейку и отдал мне поиграть. Я сразу же побежал к соседям-братцам и позвал к себе. Стал демонстрировать фонарь, а он не светит. Дабы не пасть в грязь лицом, я набил фонарь бумагой и поджег ее, слегка прикрыв крышку. Фонарь светил. Однако он жег мне руку, да что-то брат на печке завозился. Я бросил фонарь в кучу мусора между деревянной перегородкой и шкафом. Куча, естественно, загорела. Боясь разбудить брата мы возились медленно и бестолково. Изба заполнилась дымом. С печки соскочил Михаил, сдернул с кровати стеганое одеяло и задавил им пламя. Когда через открытую дверь из избы вытянуло дым, взорам нашим предстала ужасная картина. Обгорел шкаф, часть перегородки и, -о, ужас! – наполовину сгорела репродукция портрета Сталина! Запахло тюрьмой… Мы четверо поклялись молчать. Портрет сняли и запрятапи. А когда через два дня траурные марши известили о смерти Вождя, я почувствовал себя пособником империализма.

Жертва американского империализма.

Жили мы довольно бедно и впроголодь. Бывало, канючу: «Мам, а чо поесть?»

«Да хлеб поешь.». Для нее после голода военного, это была нормальная еда.

«Чо, один хлеб?»

«Да ешь два хлеба».

Поэтому мне сильнее всего запомнилась всякая вкуснятина, которую привез брат Влас с Московского Фестиваля Молодежи. Хотя он привез для меня и какие-то игрушки и тряпки. Еще в связи с вкуснятиной вспоминается приезд бабки, матери отца. Она для любимого «унучка» привезла с Украины много съестного. Более всего запомнились несколько мешков сушеных груш. Весь дом и даже двор пропахли грушами. Хотя в то время отец уже ушел из дома, она жила с нами и варила борщи, свекольники и грушевый взвар. Играем с ней, бывало, в прятки. Я выкидываю из напольного шкафа посуду и прячусь в него. Она ходит вокруг шкафа и причитает: «Ой, куда же сховался мой Васько?». Славная, добрая была моя бабушка.

Еще ради прокорма мать устраивала меня в детский садик, но пробыл я в нем недолго. Хоть кормили сносно, но задолбала муштра. Помню, что постоянно передвигались мы гуськом.

Зимой мы ездили за продуктами в город Кизел, на шахту Ленинскую. Мать останавливала сани с картошкой посреди «казенных» двухэтажных домов, а я начинал бегать по квартирам зазывать покупателей. Из-за моей застенчивости это занятие мне очень не нравилось, но зато какое было вознаграждение. Мы закупали халву, пряники, конфеты, колбасу и прочее.

Летом 1953 года мать через кого-то устроила меня в пионерский лагерь для шахтерских детей города Кизела. Кормили там доотвала и было очень весело. Были игры, аттракционы походы, пионерские костры, в которые мы, шпана мелкая, кидали незаметно вместо дров обломки шифера, которые, взрываясь, давали искру большую, как ракету. Девки визжали от страха и восторга. Сами детки шахтерские были ребята бойкие, хулиганистые, дерзкие на язык и проделки. С ними было весьма нескучно. И все это великолепие кончилось срамно, лагерь слег от поноса. Не знаю, что за болезнь с нами приключилась, но приезжала комиссия аж из Молотова. Помню врача, который меня мял да осматривал – дядька добрый, веселый, в «золотых» очках. Было объявлено, что причиной болезни стала американская тушенка, поставленная по ленд-лизу. Лагерь распустили и я почувствовал себя жертвой американского империализма и холодной войны.

Я первый раз тону.

Весна. Прошел ледоход, но зимняя дорога через реку осталась. Вода и теперь уже редкие льдины ревут над ней. Мы, дошкольная мелочь 3-4-х лет, стоим на берегу и галдим. Каждый проявляет себя, как может. Я схватил палку выше себя, пробежал по дороге до места, где через дорогу начинала хлестать вода и меряю глубину. Результаты меня потрясли. Я поднимаю свой дрын над головой и кричу, повернувшись к своим. «Робя, глубже этой палки!» В это время лед подо мной обламывается, и я лечу спиной в воду. Помню первую мысль, вот какая она смерть. И тут я начинаю бороться. Я, в пальто, валенках, шапке, куче штанов и другого хламья отчаянно колочу руками и ногами и плыву против бурного теченья. Сантиметр за сантиметром, но плыву. И вот доплыл до края дороги, она скользкая. Я цепляюсь, срываюсь, подплываю и так снова и снова. Никак не могу сообразить, зацепившись за край дороги, перебираться вдоль ее до берега. Одежда весит наверняка больше, чем я сам. Я, конечно, ору что есть сил. Но пацаны убежали высоко на берег и наблюдают за мной. Часть вообще удрала домой, за участие в таком действии при любом исходе им быть драными. «Кто разрешил на речку ходить?” Помощь пришла неожиданно… К реке подошла девица лет 10, пионервожатая одного из классов нашей тогда восьмилетней школы. Она подала руку и вытянула меня. На неделе районная газета написала о подвиге пионерки, вытащившей тонущего мальчика из разъяренной стихии. Сам я, можно было подумать, лишь в носу ковырял. Мать встретила меня далеко от дома с веревкой, сложенной вчетверо. Ох, и попел я песен до дома и еще долго в доме. Ишь, надумал на речку ходить. А своей спасительнице я впоследствии отомстил ненароком. В тот сентябрьский вечер, я, первоклашка, удрал во время перемены в сельский клуб, залез на его крышу и бесновался с остальными. Перемена давно закончилась, но нам было хорошо. Усмирять стихию вновь послали ту пионервожатую, теперь уже старшую. Когда она внизу кричала нам, я, разгоряченный и ничегошеньки не слышащий, выскочил на край крыши и стал писать. И попал ей, конечно, в рот. Жена моего брата Власа, Галина Васильевна Никулина, учительница нашей школы, сказала. «При таком поведении, Васенька, ты хорошей жизни не увидишь!» И, как всегда, оказалась права.

Мое лицемерие.

Сентябрь то ли 1954, то ли 1955 года. Мне каким-то образом купили пальто. До этого я все время года прекрасно обходился фуфайкой, как и все остальные ребята. Приехали братья копать картошку. Мать хвастается перед ними обновкой и говорит мне «Одевай, Вася, пальто и сходи проведать отца. Покажи ему, что мы без него живем не хуже, чем с ним, а даже лучше». Мне же эти сложные политические расчеты матери с отцом до фени, меня гложет другое. «Ага, говорю. Все ребята как люди будут бегать в фуфайках, увидят меня такого и скажут. А что за буржуин тут шляется в каком-то пальто. А не дать ли ему по морде ? Не одену!” “Ах, ты сукин сын! Ты знаешь, сколько за него плачено? Не оденет он!” Я ни в какую. Меня уговаривает мать, братья и даже соседи. Убеждают, что мне оно идет, все будут только завидовать. Но я неумолим. Тогда мать берет вожжи (она тогда конюхом работала) и начинает объяснять ими. Я ору, но не соглашаюсь. Тогда мать и братья засовывают меня в пальто. Мать и один брат провожают меня до висячего моста через Вильву. Чтоб, не дай бог, не разделся или, действительно, не побили. Весь поход сопровождается моим воем. И лишь за рекой я умолкаю. Потом братья меня спрашивали: «Ты почему перестал орать, как речку перешел? «Я думал, все равно не слышите.” “Ну, а когда назад перешел речку?” “А я забыл.”

Мать пьяная.

А она бывала такою. Как сейчас помню, идет из-за реки и поет: “Вон, кто-то с горочки спустился”. В магазин ходила, а в магазине работает мой отец. Опять поругалась и напилась. А ночью на работу… Вижу- падает все чаще, поет реже. Пора. Беру санки и за реку. Гружу и везу. Положил спать. К вечеру приезжает брат Михаил, поели, легли. Идет по радио концерт А.Райкина. Слушаем и смеемся. Вдруг брат спрашивает: «Мать сегодня работает?» «В ночь». «Иди и скажи, что не придет». Иду. Ночь, метель, боюсь волков. Пришел, на ферме яркий свет, доярки смеются и ругаются. Надо зайти и сказать. Но как зайти – все будут на меня смотреть, страшно. Я поворачиваюсь и иду домой те же 1,5 км. Брат не спит, слушает Райкина. Ложусь рядом, тоже смеюсь, но тоскливо. Концерт окончен. «Сказал»? «Нет». «Почему»? «Боялся зайти». «Но ведь мать могут выгнать или даже посадить. Иди». Пришел, зашел, сказал. Женщины обрадовались: «Вот ведь какой молодец, что пришел и сказал. И смелый какой, один и ночью». Ох, как я летел обратно. На всю жизнь научил брат - доводи дело до конца и ничего не бойся!

Школа. Учился в нашей деревенской восьмилетней школе. Поскольку братья и отец были людьми читающими и образованными, суждено и мне было стать таким же. Наибольшее влияние оказали сноха Галина Васильевна и брат Михаил. Благодаря Галине Васильевне я сносно писал и неплохо читал уже к концу первой четверти, она до конца 1956 года жила с нами в доме и упорно со мной занималась. Мать была полуграмотной. А Михаил сел со мной за одну парту в одиннадцатом классе вечерней школы, благодаря чему я ее закончил с какими-то знаниями. Потом он поступил сам в Пермский университет и меня заставил. Давил во мне романтические мечтанья, то метеорологом на льдину, то добровольцем бить янки во Вьетнаме, а то по зову партии воздвигать в Барнауле шинный комбинат.

В общем, с учебой в начальной школе было все нормально. Правда, вскоре восьмилетка переехала в поселок Башмаки и я доучивался уже в опустевшей школе. В январе 1961 года мать вышла замуж за Коняева Ивана Алексеевича, 1895 года рождения и переехала жить к нему в деревню Кыжью. Дом наш к этому времени настолько иструпел, что не годился даже на дрова. Мать вновь стала Коняевой, отец Борисенко, а я остался Никулиным. Было решено, что я должен закончить в Малой Вильве третью четверть. И я в первый раз стал «квартирантом». На постой определили к старикам Никулиным, возможно, очень дальним родственникам. Почему не взял «дядька» Семен Дмитриевич, не знаю – наверно, не было места на печке. Во время учебы в Малой Вильве я попробовал себя на сцене, в спектакле-сказке «Терем-теремок». Мне была доверена одна из «крупных» ролей - медведя. Окончилось для меня небольшой выволочкой. Когда я начал крушить теремок, то в угрозе « А я сейчас как дерну!», заменил звук «д» на «п». Это уже была сверхугроза и до шестого класса меня на сцену не пускали, а там скандальчик был уже крупнее. В новогоднюю ночь мне доверили роль клоуна на елке уже для взрослых. Был наряжен в колпак и костюм дурацкий и должен был читать идиотские стишки, пословицы и поговорки, да загадки загадывать. Помимо того, чем меня снабдили учителя, я знал много другого, двусмысленного. Я загадывал:

«Сидит баба на яру –расшиперила дыру»,

«В темной комнате, на белой простыне, человек человеку делает удовольствие»,

«По краям черно, а внутри – красно, сунешь – тепло»,

«Встанет выше лошади, ляжет ниже курицы» и еще много других загадок.

Были и нормальные стишки, но с несколько скабрезным исполнением:

«Ночь-то темна, лошадь-то черна, еду-еду да пощупаю…», а после смеха в зале, заканчиваю – «тут ли она?». Были и поговорки, и частушки.

После первой двусмысленности учителя попытались сдернуть меня со сцены, но потерпели поражение. Основная масса в зале были офицеры да старшины, занятых с заключенными, «вертухаи» и это было им по вкусу.

ВИН 31.12.2003 г.