Игорь КРЕСТНИКОВ – Журналист без портфеля
Фото Владимира БИКМАЕВА
"...И СОДРОГНЁТСЯ
ДУШЕНЬКА В ПЕЧАЛИ"
Каков есть человек,
или Книга, которую всю жизнь пишет пермский писатель Виталий Богомолов
- Виталий Анатольевич, одна газета, читал, назвала вас "адамантом пермской литературы", я бы назвал патриархом. Не знаю, есть ли в крае ещё кто-то достойный по возрасту и заслугам на это звание. В любом случае - Мастер!
- Ну, какой я «мастер», какой «патриарх»? Точнее будет сказать с ироничной улыбкой – ученик-переросток недоучившийся…
- Это вы-то "ученик-переросток недоучившийся"?!? После службы в армии окончивший вечернюю школу, дневное (!) отделение филфака университета и оставленный там на кафедре, а потом работавший в книжном издательстве?
- Я ведь только учусь на писателя, как говаривал Виктор Астафьев в свои 75 лет... Меня тоже все годы мучает вопрос: за своё ли дело я взялся, справлюсь ли? И отстать уже никак не могу...
- Думаю, что Астафьев просто кокетничал на старости лет. Но это к делу не относится. Вы с ним встречались?
- Не думаю, что Астафьев кокетничал, уж слишком серьёзен он был в деле творчества... Встречался я с ним однажды, когда он забегал в издательство, где я тогда работал, и даже имел честь пожать руку живому классику. Он был проездом, ездил навестить дочь Ирину, её сбил троллейбус. Но всё обошлось... Главный редактор Борис Гринблат не упустил возможности познакомить с Виктором Петровичем. Но это было мимолётное знакомство, без развития. Таких знакомств у Астафьева был миллион с сотней...
Ещё было письмо от него, ответ на мой запрос о его печатных изданиях (о количестве, я как раз составлял справочник "Писатели Пермской области"). Почерк, мама дорогая!!! Не представляю, как Мария Семёновна разбирала его закорюки. Некоторые слова он иногда сам не мог понять - торопливо гнал буквы вперёд, спешил. Что было, то было...
- Ваше творчество, как я понимаю, началось со школьных лет - с ведения дневника?
- В восьмом классе, из которого меня в середине учебного года исключили, как я теперь смеюсь: «за отличную учёбу и примерное поведение», - мне в руки попала книжка, в которой я вычитал, что дневник вести из ста человек через месяц продолжать будет только один. Я загорелся, стал вести дневник. Действительно, через месяц затею я «похоронил». Ну а после исключения из школы стало уже не до дневника.
Этому предшествовало несколько побегов из дома (три), бродяжничество…
- Попрошайничество. Меня поразило ваше откровение, что в двенадцатилетнем
возрасте пришлось просить милостыню...
- Есть захочешь – попросишь! Или голод принудит украсть.
Состояние голодного человека, тем более подростка, - очень тяжёлое
состояние. Это такая змеюка-гадюка в твоём организме, которая ежеминутно
изгрызает, иссасывает изнутри весь организм, оставляя только одну мысль:
есть, есть, есть! Многое можно перетерпеть, но голод…
В дни недолгого бродяжничества меня подпитывали, как я говорю, «кусочки коммунизма»: недолгое нововведение Никиты Хрущёва бесплатного хлеба в столовых. Купив пятикопеечный (или трёхкопеечный?) стакан чая, можно
было с ним наесться бесплатного хлеба. Да ещё и стырить кусочек-другой, спрятав в карман… Где-то в моих книжках это описано.
Теперь уже не стыдно признаться, как в бегах (голодный) я просил милостыню возле храма Всех Святых в Кунгуре, как возле церковной ограды разоткровенничался перед нищей. Она, собрав с подстилки подаяние (яйца, печенье, булочки), повела меня от церкви под горку, в свою избушку по правую сторону от дороги. В доме нищенка преобразилась, это меня поразило: размотала лохмотья, в которые была одета, и оказалась обычной женщиной, не очень уж какая старуха. Она меня хорошо накормила…
Через двадцать без малого лет случайно узнал, что эта женщина погибла в своём домике во время пожара …
Мне было 14 лет на момент исключения из школы. В вечернюю не взяли, там принимают с 16-ти. Это был первый переломный момент: учителя от меня избавились, школа избавилась. Как говорится, сто дорог открывалось передо мной… Но я мог пойти по «кривой дорожке». И давно мои кости сгнили бы на каком-нибудь лагерном кладбище…
Вот здесь я отвешиваю первый поклон земле-матушке. Мой земной путь мог тогда закончиться. Но Бог меня не оставил, не всуе будь Создатель упомянут. Вернулся из районного села Уинское, где жила моя сестра, в свою деревню Межовку Ординского района, которая стала для меня навсегда родной:
Здесь моя родовая
поставлена в Космосе точка,
И её – не стереть
никакой переделкою карт…
- Однако как появилась тяга к писательству?
- На третьем году службы в армии вызрело решение писать повесть о своём уродливом детстве, каким оно у человека не должно быть. Скоро понял, что в моём случае семи с половиной классов маловато для написания повести. Принял твёрдое решение – после армии учиться. Но для этого необходимо было попасть в город. Удалось чудом «въехать» в Пермь. Микрорайон Гайва, заводы, вечерняя школа. Поступил сразу в девятый класс - терять время уже было жалко. Пришлось «попотеть». Но 11 классов окончил с хорошими результатами. Уже знал, для чего учусь, была Цель. Писал рассказы. В это время Максим Горький был моим кумиром - даже сына-первенца я назвал Алексеем!
- Я сразу хотел задать вопрос, что вам, судя по биографии, можно писать книгу "В людях" и "Мои университеты", но как-то неудобно было, а теперь вижу, что именно это – мой невысказанный вопрос – вы и подтверждаете. Вы такую книгу всю жизнь и пишете. Нет?
- Пожалуй, с вами можно согласиться – пишу, только масштаб личности поменьше, пониже и поуже, чем у Алексея Максимовича… Горький - крупный самородок. Да и среда у него была не колхозная, а колоритная купеческо-городская. Но и за то, что получил, я благодарен Богу.
... Работать на заводе, учиться в школе и писать было очень непросто. А тут ещё семья, ребёнок… Хорошо, что у нас была небольшая (метров десять-одиннадцать) комната в коммуналке - без горячей воды, без ванны, с привозным газом в баллонах.
А перед учителями вечерней школы я благодарно встаю на колени и кланяюсь им до земли. Это были люди-подвижники. Их фотографии висят у меня на стене. Вы представляете, приходит в девятый класс замшелый ленивый 22-летний болван с семью с половиной классами, который слово «ещё» пишет с четырьмя ошибками (есть такой анекдот)...
- Знаю такой. Слово "исчо".
- ...Вот учи его! Они терпеливо учили, отёсывали. Побуждали. Возились с нами, как с детьми.
Зато за три года учёбы в вечерней школе я сделал для себя второе важное открытие: профессия Учитель в ряду всех профессий – вторая по значимости.
- А первая?
- Хлебороб. Пахарь. Это я понял тоже за три года, работая на комбайне. Но осознал, конечно, много позже.
- Однако ближе к теме...
- У каждого всё по-разному. Владимир Крупин уже в первых классах школы знал, что будет писателем. И стал. А у меня впервые размыто-осознанное желание стать писателем всплыло из потаённого уголка моей души, как я сказал, в армии. Но предшествовал этому, конечно, и некий накопительный период, сравнительный процесс, на который повлияла вся моя предшествующая биография, жизненный опыт, пусть и небольшой.
- "Некое коромысло", по-вашему выражению... Которое вы с
детства несли на своих плечах. И, как понимаю, несёте до сих пор?
- Это некий образ судьбы. И надо прилагать усилие для улавливания и удержания равновесия на этом коромысле!
Да, жизнь надела мне на плечи это приспособление, и я его тащил: в одном ведре железные минусы, в другом – пушинки плюсиков. Если вёдра наполнены одинаковым количеством того, что несёшь, ноша уравновешена и посильна, то тащить её нетрудно.
Огород, земля-матушка и пограничная закалка кормили мою семью и в студенческие годы, и в дни, когда погрузился в писательскую работу. А пробиться в литературу, в писательство в те годы было нелегко. Не жалуюсь я, тащу вёдра судьбы и трудом своим стараюсь их уравновесить.
- Во как высокохудожественно и поэтично вы отвечаете!
"Мои «неприлизанные» герои не всем были по душе", пишете вы. Кому всем? В чём была их неприлизанность?
- Всем, от кого зависела судьба рукописи. Были идеологические власти, которым надо было угодить… А тут Фома – бомж с высшим образованием. Один очень хороший и известный писатель, потрясая вытянутым пальцем над головой, показывая наверх, наставительно внушал мне негромко, чтоб другие не услышали: «Виталий, надо потрафить им!.. Иначе так в «девках» и останешься…»
Но большие перемены уже стояли у порога… Я видел, что Россия погибает от пьянства. Московское издательство «Современник» хоть и приняло мою рукопись к изданию, но отметило, что в моих рассказах много пьют и предложило почистить. Пришлось считаться.
А одна большая Дама от культуры отозвалась тогда о рукописи «Старые русские», что если такие рассказы издавать, то старики начнут вешаться… Там в одном рассказе у меня старик повесился.
В восьмидесятые годы я занимался в Литературном объединении и очень благодарен нашим писателям за деятельную поддержку: Олегу Селянкину (такой заботы о писательской организации никто из руководителей не сумел больше проявить - давали квартиры, помогали издаваться, посылали по области с выступлениями), Николаю Вагнеру, Льву Кузьмину, Михаилу Голубкову, Николаю Домовитову, редактору Борису Зеленину.
Василий Иванович Белов переслал мои рассказы в журнал «Наш современник», и пусть их не напечатали, но жест его был для меня огромной моральной поддержкой.
- Я бы, насколько знаком с вашим творчеством, посчитал вас в чём-то последователем Олеши с его "Ни дня без строчки" или, точнее, Солоухина с "Камешками на ладони". Нет? Или Шукшина, не зря вы лауреат конкурса его имени... Впрочем, может, я вас этим своим вопросом обидел, вы-то идёте совершенно своим путём?!?
- Нет, нисколько не обидели.
"Ни дня без строчки". Это, пожалуй, так, ручка для письма всегда рядом с подушкой. Бывает, что даже на ходу - в автобусе, электричке, по дороге от электрички на дачу делаешь какие-то записи-пометки, дабы что-то не забыть. Бумагами у меня вся квартира завалена… Но это, наверное, у всех прозаиков так… Оправдывая свою лень, говорю себе: ничего сам не выбрасывай, умрёшь – найдётся кому выбросить, а что Богу угодно –останется. Но тут нельзя быть самонадеянным.
Конечно, перечисленные вами писатели оказали какое-то влияние. И наибольшее – Василий Шукшин. На Всероссийском семинаре молодых прозаиков, который проходил в конце восьмидесятых в Доме творчества в Ду́бултах (это Латвия), кто-то из руководителей семинара отметил влияние Шукшина на мои рассказы. Но тут у меня есть непридуманное оправдание: творчество наше зарождалось в близких социальных условиях – деревня, колхоз, тяжёлая работа. Впоследствии мне удалось побывать на родине Шукшина: Барнаул, Бийск, Сростки. Это была большая жизненная удача. Дивные места России!
По рассказу Шукшина «Сураз» мною написана статья, которая вошла в сборник материалов Восьмой Всероссийской юбилейной научной конференции. Сборник был издан дважды, в Барнауле и в Москве.
А идти я стараюсь, как вы точно подметили, своим путём.
- А вы сами кем себя больше считаете – прозаиком, поэтом, публицистом?
- Всем понемножку. Всё равно «в начале было слово…».
Питерский поэт Глеб Горбовский сказал: если из ста предложенных стихотворений вам понравились десять – перед вами поэт… Я не дерзаю считать себя поэтом. Прозаик я, прозаик. Хотя выходили у меня стихотворные сборники. А вообще писатель должен отзываться на жизнь шире – прозой, стихами, публицистикой; романами, повестями, рассказами, миниатюрами… Пушкин, Лермонтов, Бунин, Чехов, Горький и другие нам здесь пример. Иногда несколькими строчками можно выразить дух эпохи, показать срез истории. Не пренебрегаю ничем. В Литературе всему найдётся место: и «Тихому Дону» и «Камешкам на ладони». Просто надо всматриваться в Жизнь и не лениться осмысливать её… Сюжеты плывут по «Реке жизни», надо только заставлять себя вылавливать их...
- «Заметьте, не я это предложил», как говорил герой известного фильма. Согласен, давайте разговаривать «по-гамбургскому счёту», а то: «Я ученик недоучившийся…» Пушкин, закончив "Бориса Годунова", сам себя похвалил: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" Про какую свою вещь вы можете сказать: "Ай да Богомолов!"? И не стесняйтесь, пожалуйста, если сам себя не похвалишь, кто тебя похвалит...
- «Среди душманов», «Душа плачет», «Божий адамант» – вот эти три вещи читатели наиболее выделяли. Но воскликнуть: «Ай да Богомолов!» - у меня духу не хватит.
- Кажется, я нашёл определение тому, что вы пишете, - новеллы, нет? Какая-то новелла - давно задуманная - ждёт своего часа? (???)
- Задуманное – не написанное, может сотню лет ждать своего часа и не дожд…
- У вас издавались брошюры, объединённые связкой «Мысли»: "Мысли о Боге, о вере, о церкви", "Мысли о нравственном состоянии общества", "Мысли о человеке", "Мысли о писательстве"...
- Это как раз те плоды многолетних размышлений, которые приходят неожиданно, но являются на самом деле плодами порой длительной внутренней работы; кристаллизуются они незаметно, а возникают порой как пузыри на лужах во время дождя – неожиданно… Это своеобразные «записные книжки». Такое творчество на любителя… Мне этот жанр нравится.
Предполагалось, что издавать их можно для читателя карманным форматом. Но где он теперь, читатель?
Первая брошюрка выходила в 2014 году. А записи мыслей о Боге, о вере я веду всю творчески сознательную жизнь.
У дедушки была сестра Ирина 1901 года рождения, умерла в возрасте 83 лет. Была очень верующая и праведной жизни человек. Доживала она у моей мамы. Была абсолютно глухая, но ежедневно, хоть помаленьку да читала Евангелие. Я на это смотрел снисходительно - атеист, студент-филолог… После неё остался «Закон Божий» для реальных училищ, год издания, кажется, 1895, карманного формата. Первое, что меня, как филолога, поразило – качество тонкой бумаги (но в наши дни уже ломкой, шитый переплёт). Стал я листать эту книжицу, смотреть, читать... Одна молитва просто восхитила меня (филолога) лаконизмом, глубиной смысла и силой воздействия. После она стала моей любимой молитвой: «Царю Небесный, Уте́шителю, Ду́ше истины…»
Пришло время, и я узнал, что эта молитва была любимой молитвой М. Лермонтова. Он посвятил ей даже стихотворение гениальное: «В минуту жизни трудную, теснится ль в сердце грусть…» Так что поэты пушкинской поры не были безбожниками. Сомнения, конечно, у них бывали, но они, эти сомнения, опирались на веру. Приведу здесь слова Ф. Достоевского (уж он-то, прошедший каторгу, знал подлинную цену этим словам!): «Не как мальчик же верую я во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла…»
Вот такая важная для меня мысль может быть заключена в первой брошюре.
О содержании второй брошюры говорит само название: «Мысли о нравственном состоянии общества». Тревожное состояние нравственное, тревожное. Ведь от духовно-нравственного состояния людского общества на Планете зависит судьба и самой Планеты. Именно от этого зависит – пройдёт астероид мимо Земли или врежется в неё, превратив в безжизненный камень.
Третья - жажда обогащения лишает человека рассудка. Что бы с нами ни происходило, но это не снимает с нас ответственность оставаться человеком.
Четвёртая брошюра – мысли о писательстве на основе собственного опыта.
- Сформулируете по одной короткой главной мысли - своеобразные четыре заповеди от Богомолова? Я не против и десяти заповедей...
- Если можно, я бы здесь предложил свой стих короткий, который станет объединяющим все четыре брошюры:
Настанет час –
всё потеряет смысл.
И содрогнётся
душенька в печали,
И будет слишком
запоздалой мысль,
Что жизнь не та
осталась за плечами.
А мне хочется пожелать всякому читающему эти строки: пусть за плечами останется ТА жизнь, наполненная смыслом, идущим от Создателя.
- Ваше жизненное и творческое кредо?
- Оно за годы работы не однажды трансформировалось, но суть его
неизменна. Показать человека, каков он есть, и подтолкнуть его к
желанию – стать лучше. Стараться не наносить вред природе.
- Вот вы, как я понимаю, служили в самое напряжённое время в
погранвойсках на советско-китайской границе. У меня лично с тех пор
отношение к Китаю осталось "песенно-высоцкое" (если можно так
выразиться!): "У вас в Пекине мрачная погода" и "Тау-китайская братия
свихнулась, по нашим понятиям", этакое недоверие... А ваше мнение?
- Я в детстве любил китайские сказки. Китай для меня был страной-
загадкой, страной древней культуры, тонкой музыки, изобретателем
фарфора, шёлка, пороха… И на тебе – Мао Дзедун, примитивизм, тупой
фанатизм…
В те года Китай это один метр ткани человеку на год. В сильные оптические приборы я не видел ни одного китайца в одежде без заплат… А вдоль границы у них были относительно зажиточные деревни. Да, свихнулись… Ненависть, жестокость невероятная. Тела наших ребят на острове Даманском были страшно исколоты штык-ножами. Да, свихнулись… В ненависти человек забывает, что он человек.
На Украине мы сегодня видим это же.
| 